Сибирский кавалер [сборник] - Борис Климычев

А виноват патриарх, он помогал царю народ сжимать потуже петлей. Ворожей и скоморохов в дома не водить, не петь шутейно на свадьбах, не плясать с медведями, не играть в карты. Запретны — позорища, хари-маски, домры, сурны, гусли, гудки, их ломали, а музыкантов — в каторгу.

А оброк все выше, а вместо хлебного жалованья — денежное, а деньги обесценились. А дядюшка в том виноват? Он лишь исполнял то, что патриарх с царем указывали. А если где и брал взятку, так кто их в таких чинах не берет?

Григорию после смерти дяди на кого надеяться было? На смерть Иосифа. Новый патриарх, глядишь, обратно вернет. А так вся жизнь пройдет в запустении.

Уговорились с Саввой ничего о золоте не говорить, сбывать его проезжим купцам понемногу. Для Саввы один казак с Украины сделал деревянную ногу, казак тому искусству у литвинов учился. Ногу пристегнули ремнями, и запрыгал Савва на деревяге, далеко не уйдешь, но все же хоть свет божий увидишь.

Григорий же исходил весь Енисейск. С одной стороны град сей ограничивался Енисеем. Столько река была широка и столь быстра, что ничего подобного прежде Григорий нигде не видел. Могучие потоки воды бешено мчались вперед, и сравнить это было не с чем. Дикий восторг, дремучую радость вызывал этот полет, хотелось самому мчаться куда-то, сворачивать горы на пути.

С двух сторон город ограничивался малыми реками: Толчейной да Скородумом. И еще был меж реками ров, чтобы город получался как бы на острове. За рвом было пустынное, болотистое, с чахлыми березками, поле. Там находился Убогий дом. Вообще-то дома никакого не было там, но была совсем маленькая, полуразвалившаяся часовенка да сторожка-полуземлянка, где жил сторож Гервасий, полуслепой, вечно пьяненький.

Возле одной стены был здесь ров изрядный, куда бросали тела безродных, бездомных, ссыльных, басурманишек, прочих незнаемых, ненужных людей. Добрых горожан хоронили при двух монастырях да при четырех церквах. Над могилами высились огромные черные кресты, которые высотой превосходили ограды и могли смотреть на могучий Енисей.

Сторож Гервасий в холодное время года трупы не зарывал вовсе, мертвяки валялись во рву как бы на поле боя: головами друг к другу, и — наоборот, и как попало. Лишь по теплу выходил иногда Гервасий с лопатой ко рву, вяло ковырял землицу и пошвыривал в ров.

И, не зарыв бедолаг, а только припорошив их землей, шел он либо к тюрьме, либо к монастырю, либо к караулке и просил у всех денежку, сетуя на то, что жутко ему проживать рядом с мертвыми.

Надо рвом Убогого дома вечно кружилось воронье, забредали туда огромные медведи и волки.

Григорий постоял тут, склонив голову: тоже думали, любились, ненавидели. И что же? Лежат аки псы прибитые, ни на что не годны, даже на мыло.

После, оглядывая мужской монастырь, возле которого было обширное озеро, по берегам которого гнездились птицы, Григорий вдруг подумал, что неплохо было бы уйти в монахи. Но тут же отбросил эту мысль. Ну, какой же с него монах? Не будет в таком чернеце истины.

В городе было множество малых речушек, ручьев, а через них были перекинуты причудливые мостки. Уже были отстроены новые башни и грозно смотрели на луга и леса.

Приходил Плещей и к высокой Железной горе, смотрел, как каторжники бьют ломами, как тащат лошадки короба с рудой.

Долго стоял на плотбище, где стучали топорами вислоусые украинские казаки, строя кочи. А далее были слышны звоны молотов в кузнях, взвизги пил. Было много мощи в новых домах-крепостях, построенных из отборного леса, с подвалами из дикого камня. Сибирские цветы, не столь пышные, как в южных краях, поражали своим щемящим ароматом.

Вечером в хижине бабки Акулины Каролус Гарвей рассказывал, как пытал очередную ведьму, хвастал тем, что сумел вырвать признание и поэтому подлую девку приговорили к сожжению. За каждое сожжение он получал дополнительную плату, да еще бочонок вина.

— Кто присутствует при казни? — поинтересовался Григорий. — Народу показывают?

— Нет, это секретно, — ответил Каролус. — Раньше случалось, но при Алексее Михайловиче велено это делать втайне. Приходят подьячий, писец, поп, да иногда настоятельница Параскева Племянникова любопытствует.

Да ведь опасно! Ведьма-то корчится в огне, а изо рта вдруг язык коровий высунется, а то и вовсе — скачут змеи. Мало ли что может случиться? Она перед смертью и сглазить может. Я лишь вином спасаюсь от скверны, да еще амулет ношу, морскую выучку имею. Потому и жив до сих пор.

— Возьми нас с Саввой на твое дело, — попросился Григорий.

— О, это никак нельзя! — замотал нечесаной башкой Каролус. — О, это совсем даже нельзя! Что скажет подьячий? Что скажут стражники? Что скажет игуменья Параскева?

— Да ей-то что за докука? — спросил Григорий.

— Она входит во все дела наши, — пояснил Гарвей, — она может меня службы лишить.

Григорий уже сумел продать часть добытого золота и пообещал Гарвею десять ефимков, если тот позволит посмотреть на казнь.

Гарвей сказал, что выберет время, когда игуменьи не будет в монастыре. Он сам определяет время казни, она зависит от его настроения, привести душу в должное состояние — не так просто…

Однажды утром Гарвей позвал Савву и Григория смотреть казнь ведьмы. Прошли в заднюю калитку, пудовый замок Гарвей открыл своим ключом. Здесь на заднем, отгороженном дворе монастыря были двери в подвал тайного приказа. Сошли в подвал вместе с пьяненьким подьячим Федотом Затынным.

В подвале на соломе лежала женщина, ноги которой были вдеты в колодки. Глаза ее запали и были окружены синевой, но они были все равно прекрасны. Она смотрела воспаленно и обреченно. Она уже устала надеяться на чудо, все, что могла, передумала, все муки вынесла и теперь ждала конца как избавления.

Григорий сказал:

— Мужики! Я дам вам по полста рублев каждому. Зачем вам жечь ее? Не лучше ли ей каждую ночь сгорать в огне страсти, а утром возрождаться к новой жизни и копить силы для новой ночи? Какая вам выгода, если она сгорит насовсем? Ведь сжечь можно и чучело?

Подьячий хоть и был пьян, но стоял ровно и сказал звучно:

— Мы не пойдем против царева дела ни за какое золото!

Он подумал и сказал:

— Если ты хочешь с ней перед сожжением позабавиться, то плати, и мы снимем колодки. Но смотри, как бы она не забрала твою душу в ад, не напустила на тебя порчу, хотя это — твое дело.

— Я хочу, чтобы она жила! — воскликнул Григорий.

— Это никак не можно, она будет сожжена, это уже записано в бумагах. А позабавиться с ней ты можешь, хотя Каролус повывернул ей руки из суставов…

Палач поднял женщину с соломы, в каменном этом мешке каменный пол был вышаркан коленями узниц. Они приковывались цепью к стене, и сколько они проводили тут времени — кто знает?